Это было так очевидно, что сослуживцы Дю Руа постоянно кололи ему этим глаза и доводили до бешенства.
   Иначе, как "Форестье", его теперь не называли.
   Как только он являлся в редакцию, кто-нибудь уже кричал:
   - Послушай, Форестье!
   Он делал вид, что не слышит, и продолжат разбирать в ящике письма.
   Тот же голос повторял громче:
   - Эй, Форестье!
   Сотрудники фыркали.
   Дю Руа шел в кабинет издателя, но сослуживец останавливал его:
   - Ах, извини! Ведь это я к тебе обращался. Глупо, конечно, но я вечно путаю тебя с беднягой Шарлем. Это оттого, что твои статьи дьявольски похожи на статьи Форестье. Тут всякий ошибется.
   Дю Руа ничего не отвечал, но внутри у него все кипело. Втайне он уже начинал ненавидеть покойного.
   Сам Вальтер заявил однажды, когда кто-то с удивлением заметил, что статьи нового заведующего политическим отделом ни по форме, ни по существу не отличаются от статей его предшественника:
   - Да, это Форестье, но только более темпераментный, более мужественный, более зрелый.
   В другой раз Дю Руа, случайно открыв шкаф, обнаружил, что бильбоке Форестье обмотаны крепом, а его собственное бильбоке, на котором он упражнялся под руководством Сен -Потена, перевязано розовой ленточкой. Все бильбоке были расставлены по величине в один ряд, на той же самой полке. Надпись, похожая на музейный ярлычок, поясняла: "Бывшая коллекция Форестье и К. Наследник - Форестье Дю Руа. Патентовано. Прочнейший товар, коим можно пользоваться во всех случаях жизни, даже в пути".
   Он спокойно закрыл шкаф и умышленно громко сказал:
   - Дураки и завистники водятся всюду.
   Но это не могло не задеть Дю Руа, самолюбивого и тщеславного, как всякий литератор, в котором, будь то простой репортер или гениальный поэт, болезненное самолюбие и тщеславие неизменно порождают обидчивость и настороженную мнительность.
   Слово "Форестье" терзало ему слух; он боялся его услышать и чувствовал, что краснеет, когда слышал его.
   Он воспринимал это имя как язвительную насмешку, нет, больше, - почти как оскорбление. Оно кричало ему:"За тебя все делает жена, так же как она делала все за другого. Ты бы пропал без нее".
   Он охотно допускал, что без Мадлены пропал бы Форестье, но чтобы он - это уж извините!
   Наваждение продолжалось и дома. Теперь все здесь напоминало ему об умершем: мебель, безделушки, все, к чему бы он ни прикоснулся. Первое время он совсем об этом не думал, но колкости сослуживцев нанесли ему глубокую душевную рану, и рану эту бередил любой пустяк, на который прежде он не обратил бы никакого внимания.
   До чего бы он ни дотронулся - всюду мерещилась ему рука Шарля. На что бы он ни взглянул, что бы ни взял -все это были вещи, некогда принадлежавшие Шарлю: он их покупал, он ими пользовался, он дорожил ими. Даже мысль о том, что Мадлена была когда-то в близких отношениях с его другом, начинала раздражать Дю Руа.
   Его самого подчас изумлял этот непонятный внутренний протест, и он задавал себе вопрос: "Черт возьми, что же это со мной делается? Ведь не ревную же я Мадлену к ее приятелям? Меня совершенно не интересует, как она проводит время. Я не спрашиваю ее, куда она идет, когда вернется, но стоит мне вспомнить об этой скотине Форестье - и я прихожу в неистовство!"
   "В сущности, Шарль был идиот, - продолжал он рассуждать сам с собой, - это-то меня, конечно, и возмущает. Я бешусь при мысли о том, что Мадлена могла выйти за такого осла".
   Он постоянно спрашивал себя: "Чем он мог приглянуться ей, этот скот?"
   Разжигаемая каждою мелочью, коловшей его, точно иголка, разжигаемая беспрестанными напоминаниями о Шарле, которые он усматривал в словах Мадлены, лакея, горничной, злоба его росла день ото дня.
   Дю Руа любил сладкое.
   - Почему у нас не бывает сладких блюд? - спросил он как-то вечером. - Ты их никогда не заказываешь.
   - Эго верно, я про них забываю, - с веселым видом ответила Мадлена. - Дело в том, что их терпеть не мог Шарль...
   - Знаешь, мне это начинает надоедать, - не в силах сдержать досаду, прервал ее Жорж. -Только и слышно:Шарль, Шарль... Шарль любил то, Шарль любил это. Шарль сдох - и пора оставить его в покое.
   Ошеломленная этой внезапной вспышкой, Мадлена с недоумением посмотрела на него. Но со свойственной ей чуткостью она отчасти догадалась, что в его душе совершается медленная работа ревности, ревности к покойному, усиливавшейся с каждым мгновением, при каждом напоминании о нем.
   Быть может, это показалось ей ребячеством, но в то же время, несомненно, польстило ей, и она ничего ему не ответила.
   Дю Руа самому было стыдно за свою выходку, но он ничего не мог с собой поделать. В тот же вечер, после обеда, когда они принялись за очередную статью, он запутался ногами в коврике. Перевернуть коврик ему не удалось, и он отшвырнул его ногой.
   - У Шарля, должно быть, всегда мерзли лапы? - спросил он со смехом.
   Она тоже засмеялась:
   - Да, он вечно боялся простуды! У него были слабые легкие.
   - Что он и доказал, - злобно подхватил Дю Руа. - К счастью для меня, - галантно прибавил он и поцеловал ей руку.
   Но и ложась спать, Дю Руа мучился все тою же мыслью.
   - Уж наверно Шарль надевал на ночь колпак, чтоб не надуло в уши? - опять начал он.
   - Нет, он повязывал голову шелковым платком, - с намерением обернуть этo в шутку ответила Мадлена.
   Жорж, пожав плечами, презрительным тоном человека, сознающего свое превосходство, процедил:
   - Экий болван!
   С этого дня Шарль сделался для него постоянной темой для разговора. Он заговаривал о нем по всякому поводу и с выражением бесконечной жалости называл его не иначе как "бедняга Шарль".
   Вернувшись из редакции, где его по нескольку раз в день называли "Форестье", он вознаграждал себя тем, что злобными насмешками нарушал могильный сон покойника. Он припоминал его недостатки, его смешные черты, его слабости, с наслаждением перечислял их, смаковал и преувеличивал, точно желая вытравить из сердца жены всякое чувство к некоему опасному сопернику.
   - Послушай, Мад, - говорил он, - помнишь, как однажды эта дубина Шарль пытался нам доказать, что полные мужчины сильнее худых?
   Некоторое время спустя он начал выпытывать у нее интимные подробности, касавшиеся покойного, но Мадлена смущалась и не желала отвечать. Однако он не отставал от нее:
   - Да ну, расскажи! Воображаю, какой дурацкий вид бывал у него в такие минуты, верно?
   - Послушай, оставь ты его наконец в покое, - цедила она сквозь зубы.
   Но он не унимался.
   - Нет, ты мне скажи! В постели он был неуклюж, как медведь, правда? Какой он был скот! - всякий раз прибавлял Дю Руа.
   Однажды вечером, в конце мая, он курил у окна папиросу; было очень душно, и его потянуло на воздух.
   - Мад, крошка, поедем в Булонский лес?
   - Ну что ж, с удовольствием.
   Они сели в открытый экипаж и, миновав Елисейские поля, въехали в аллею Булонского леса. Стояла безветренная ночь, одна из тех ночей, когда в Париже становится жарко, как в бане, а воздух до того раскален, что кажется, будто дышишь паром, вырвавшимся из открытых клапанов. Полчища фиакров влекли под сень деревьев бесчисленное множество влюбленных. Нескончаемой вереницей тянулись они один за другим.
   Перед любопытным взором Мадлены и Жоржа мелькали женщины в светлом и мужчины в темном, сидевшие и экипажах и обнимавшие друг друга. Бесконечный поток любовников двигался к Булонскому лесу под звездным, огнедышащим небом. Кроме глухого стука колес, катившихся по земле, ничего не было слышно кругом. А они все ехали и ехали, по двое в каждом фиакре, прижавшись друг к другу, откинувшись на подушки, безмолвные, трепещущие в чаянии будущих наслаждений, погруженные в сладострастные мечты. Знойный полумрак был точно полон поцелуев. Воздух казался еще тяжелее, еще удушливее от разлитой в нем любовной неги, от насыщавшей его животной страсти. Все эти парочки, одержимые одним и тем же стремлением, пылавшие одним и тем же огнем, распространяли вокруг себя лихорадочное возбуждение. От всех этих колесниц любви, над которыми словно реяли ласки, исходило возбуждающее, неуловимое дуновение чувственности.
   Жоржу и Мадлене тоже как будто передалась эта истома. Слегка разомлевшие от духоты, охваченные волнением, они молча взялись за руки.
   Доехав до поворота, который начинается за городскими укреплениями, они поцеловались.
   - Мы опять ведем себя, точно школьники, как тогда, по дороге в Руан, - слегка смутившись, прошептала Мадлена.
   При въезде в рощу мощный поток экипажей разделился. На Озерной аллее, по которой ехали теперь молодые супруги, фиакры несколько поредели, и густой мрак, гнездившийся среди деревьев, воздух, освежаемый листвою и влагою ручейков, журчавших под ветвями, прохлада, которою веяло широкое ночное, разукрашенное звездами небо, - все это придавало поцелуям ехавших парочек особую пронзительную и таинственную прелесть.
   - Моя маленькая Мад! - привлекая ее к себе, прошептал Жорж.
   - Помнишь тот лес, около твоей деревни, - как там было страшно! - сказала она. - Мне казалось, что он полон диких зверей, что ему нет конца. А здесь чудесно. Ветер точно ласкает тебя, и ты знаешь наверное, что по ту сторону леса находится Севр.
   - Ну, в моем лесу водятся только олени, лисицы, козули и кабаны, - возразил он, - да разве кое-где попадется домик лесника.
   Это слово, эта сорвавшаяся у него с языка фамилия покойного* поразила его так, словно кто-то выкрикнул се из чащи леса, и он сразу осекся: опять у него защемило сердце, все та же странная и неотвязная, зудящая, гложущая, непреоборимая ревность, с некоторых пор отравлявшая ему существование, охватила его.
   
   * Форестье (Forestier) - лесник (франц.).
   
   - Ты когда-нибудь ездила сюда вечером с Шарлем? - немного помолчав, спросил он.
   - Ездила, и даже часто, - ответила она.
   И ему вдруг мучительно, до боли в душе, захотелось вернуться домой. Образ Форестье вновь проник в его сознание, он завладел им, он угнетал его. Дю Руа мог думать теперь только о нем, говорить только о нем.
   - Послушай, Мад... - начал он злобно.
   - Что, дорогой?
   - Ты наставляла бедняге Шарлю рога?
   - Опять ты за свое, это же глупо, наконец! - с презрительной ноткой в голосе сказала она.
   Но он не сдавался.
   - Да ну же, крошка, будь откровенна, признайся! Ты наставляла ему рога, да? Признайся, что наставляла!
   Она ничего ему не ответила, - как всякую женщину, ее коробило это выражение.
   - Черт возьми, если у кого и была подходящая голова, так это у него, - не унимался Дю Руа. - Да, да, да! Мне было бы очень приятно узнать, что Форестье носил рога. Как они, наверно, шли к его глупой роже, а?
   Почувствовав, что она улыбается, быть может, каким-нибудь своим мыслям, он продолжал настаивать:
   - Ну скажи! Что тебе стоит! Напротив, будет очень забавно, если ты скажешь мне, не кому-нибудь, а именно мне, что ты изменяла ему.
   Он и в самом деле горел желанием узнать, что Шарль, постылый Шарль, ненавистный, презренный мертвец, носил это смешное и позорное украшение. И вместе с тем другое, более смутное чувство возбуждало его любопытство.
   - Мад, моя маленькая Мад, прошу тебя, скажи! - повторял он. - Ведь он это заслужи. Если б ты не украсила его рогами, это была бы с твоей стороны огромная ошибка. Да ну же, Мад, сознайся!
   Мадлену, видимо, забавляло его упорство, - на это указывал ее короткий и нервный смешок.
   Он почти коснулся губами ее уха.
   - Да ну же... ну... сознавайся!
   Мадлена резким движением отодвинулась от него.
   - Как ты глуп! - в сердцах проговорила она. - Разве на такие вопросы отвечают?
   Необычный тон, каким она произнесла эти слова, заставил Дю Руа похолодеть; он окаменел, оцепенел, ему не хватало воздуха, как это бывает в минуту душевного потрясения.
   Теперь экипаж ехал вдоль озера, в котором небо словно перебирало зерна своих звезд. По воде неторопливо и плавно скользили два лебедя, чуть заметные, почти неразличимые в темноте.
   Жорж крикнул извозчику: "Назад!" - и фиакр повернул навстречу другим медленно двигавшимся экипажам, огромные фонари которых сверкали во мраке леса, точно глаза.
   "Каким странным голосом она это проговорила! Что это, признание?" - спрашивал себя Дю Руа. И эта почти полная уверенность в том, что она изменяла своему первому мужу, доводила его сейчас до исступления. Ему хотелось избить ее, сдавить ей горло, рвать ей волосы.
   О, скажи она ему: "Нет, дорогой, если б я изменила Шарлю, то только с тобой", - он заласкал бы ее, он стал бы ее боготворить!
   Дю Руа сидел неподвижно, скрестив руки и глядя в небо; он был слишком взволнован для того, чтобы вновь предаться размышлениям. Он чувствовал лишь, как в нем шевелится злоба и пухнет гнев - тот самый гнев, что зреет в каждом самце, озадаченном прихотями женского вкуса. Впервые ощущал он безотчетную тревогу мужа, в сердце которого закралось сомнение. В сущности, он ревновал за мертвеца, ревновал за Форестье, ревновал необычайной и мучительной ревностью, к которой внезапно примешалась ненависть к Мадлене. Раз она изменяла Шарлю, то как мог доверять ей он, Дю Руа?
   Однако мало-помалу ему удалось привести свои мысли в порядок, и, силясь подавить душевную боль, он подумал: "Все женщины - потаскушки, надо пользоваться их услугой, но нельзя тратить на них душевные силы".
   Горькое чувство подсказывало ему обидные, оскорбительные слова. Но он все же не давал им срываться с языка. "Мир принадлежит сильным, - повторял он про себя. - Надо быть сильным. Надо быть выше этого".
   Экипаж двигался быстрее. Городские укрепления остались позади. Дю Руа видел перед собой бледное зарево, похожее на отсвет гигантского горна. До него доносился невнятный, беспрерывный, немолчный гул, вобравший в себя бесчисленное множество разнообразных звуков, глухой, далекий и вместе с тем близкий рокот, чуть слышное и могучее биение жизни, тяжелое дыхание Парижа -дыхание титана, изнемогавшего от усталости в эту летнюю ночь.
   "Надо быть дураком, чтобы портить себе из-за этого кровь, - размышлял Жорж. -Каждый -за себя. Победа достается смелым. Эгоизм - это все. Но эгоизм, алчущий богатства и славы, выше эгоизма, алчущего любви и женских ласк".
   Показалась Триумфальная арка на своих чудовищных лапах, - как будто при въезде в город стоял нескладный великан, который вот сейчас зашагает по широко раскинувшейся перед ним улице.
   Жоржу и Мадлене снова пришлось принять участие в параде экипажей, которые везли домой, в желанную постель, все те же безмолвные, сплетенные в объятии пары. Казалось, будто возле них движется все человечество, пьяное от радости, счастья и наслаждения.
   Мадлена отчасти догадывалась, что происходит о душе у ее мужа.
   - О чем ты думаешь, дружок? - с обычной для нее нежностью в голосе спросила она. - За полчаса ты не сказал ни слова.
   - Я смотрю, как обнимается это дурачье, - ответил он, усмехаясь, - и говорю себе, что в жизни, право, есть кое-что поинтереснее.
   - Да... но иной раз это бывает приятно, - тихо проговорила она.
   - Приятно... приятно... за неимением лучшего!
   Мысль Жоржа шла дальше, с какой-то бешеной злобой срывая с жизни ее блестящие покровы. "Глупее глупого стесняться, отказывать себе в чем бы то ни было, глупо, что последнее время я так изводил себя, волновался, страдал". Образ Форестье встал перед, его глазами, не вызвав в нем, однако, ни малейшего раздражения. У него было такое чувство, словно они только что помирились, снова стали друзьями. Ему даже хотелось крикнуть: "Здорово, старик!"
   Мадлену тяготило это молчание.
   - Хорошо бы заехать по дороге к Тортони и съесть мороженого, - предложила она.
   Он бросил на нее косой взгляд. В это мгновение ее тонко очерченный профиль и белокурые волосы ярко осветила гирлянда газовых рожков, зазывавшая в кафе -шантан.
   "Она красива, - подумал он. - Что ж, это хорошо. О нас с тобой, голубушка, можно сказать: на ловца и зверь бежит. Но если мои сослуживцы опять начнут дразнить меня тобой, то я их так отделаю, что небу жарко станет".
   Затем, проговорив: "С удовольствием, дорогая", - он, чтобы рассеять ее подозрения, поцеловал ее.
   Мадлене показалось, что губы ее мужа холодны как лед.
   Но, стоя у дверей кафе и помогая ей выйти из экипажа, он улыбался своей обычной улыбкой.
   
   III
   На другой день, явившись в редакцию, Дю Руа подошел к Буаренару.
   - Дорогой друг, - сказал он, - у меня к тебе просьба. Последнее время кое-кому из наших остряков понравилось называть меня "Форестье". Мне это начинает надоедать. Будь добр, предупреди их, что я дам пощечину первому, кто еще раз позволит себе эту шутку. Их дело решить, стоит ли эта забава удара шпаги. Я обращаюсь к тебе потому, что ты человек с выдержкой и сумеешь уладить дело мирным путем, а во-вторых, потому, что ты уже был моим секундантом.
   Буаренар согласился исполнить поручение.
   Дю Руа отправился по разным делам и через час вернулся. Никто уже не называл его "Форестье".
   Когда он пришел домой, из гостиной до него донеслись женские голоса.
   - Кто это? - спросил он.
   Госпожа Вальтер и госпожа де Марель, - ответил слуга.
   У Жоржа дрогнуло сердце, но он тут же сказал себе: "Э, будь что будет!" - и отворил дверь.
   Клотильда сидела у камина; луч света падал на нее из окна. Жоржу показалось, что при виде его она слегка побледнела. Поклонившись сперва г-же Вальтер и ее дочкам, которые, как два часовых, сидели справа и слева от нее, он повернулся к своей бывшей любовнице. Она протянула ему руку, он взял ее и пожал так, словно хотел сказать: "Я вас люблю по-прежнему". Она ответила ему на это пожатие.
   - Как вы поживаете? - спросил он. - Ведь мы не виделись целую вечность.
   - Отлично. А вы, Милый друг? - как ни в чем не бывало спросила она, в свою очередь, и обратилась к Мадлене: - Ты разрешишь мне по-прежнему называть его Милым другом?
   - Разумеется, дорогая, я разрешаю тебе все, что угодно.
   В тоне ее слышалась легкая ирония.
   Госпожа Вальтер заговорила о празднестве, которое Жак Риваль устраивал в своей холостяцкой квартире, - о большом фехтовальном состязании, на котором должны были присутствовать и светские дамы.
   - Это очень интересно, - сказала она. - Но я в отчаянии. Нам не с кем пойти, муж как раз в это время будет в отъезде.
   Дю Руа тотчас же предложил свои услуги. Она согласилась.
   - Мои дочери и я, мы будем вам очень признательны. Дю Руа поглядывал на младшую из сестер Вальтер и думал: "Она совсем недурна, эта маленькая Сюзанна, совсем, совсем даже недурна". Крошечного роста, но стройная, с узкими бедрами, осиной талией и чуть обозначавшейся грудью, с миниатюрным личиком, на котором серо-голубые, отливавшие эмалью глаза были словно тщательно вырисованы прихотливой и тонкой кистью художника, она напоминала хрупкую белокурую куклу, и довершали это сходство слишком белая, слишком гладкая, точно выутюженная, кожа, без единой складки, без единого пятнышка, без единой кровинки, и прелестное легкое облачко взбитых кудряшек, которым нарочно был придан поэтический беспорядок, - точь-в-точь как у красивой дорогой куклы, какую иной раз видишь в руках у девочки значительно меньше ее ростом.
   Старшая, Роза, некрасивая, худая, невзрачная, принадлежала к числу девушек, которых не замечают, с которыми не разговаривают, о которых нечего сказать.
   Госпожа Вальтер встала.
   - Итак, я рассчитываю на вас, - обратилась она к Жоржу. - В четверг на будущей неделе, в два часа.
   - К вашим услугам, сударыня, - сказал он.
   Как только они вышли, г-жа де Марель тоже встала.
   - До свиданья. Милый друг.
   Теперь уже она долго и крепко пожимала ему руку. И, взволнованный этим молчаливым признанием, он вдруг почувствовал, что его опять потянуло к этой взбалмошной и добродушной бабенке, которая, быть может, по-настоящему любит его.
   "Завтра же пойду к ней", - решил он.
   Когда супруги остались одни, Мадлена засмеялась веселым искренним смехом и, внимательно посмотрев на него, спросила:
   - Тебе известно, что госпожа Вальтер от тебя без ума?
   - Да будет тебе! - с недоверием в голосе проговорил он.
   - Да, да, уверяю тебя; из ее слов я заключила, что она от тебя в диком восторге. Как это на нее непохоже! Она бы хотела, чтобы у ее дочерей были такие мужья, как ты! К счастью, все это для нее самой уже не опасно.
   Он не понял, что она хотела этим сказать.
   - Что значит - не опасно?
   - О, госпожа Вальтер ни разу в жизни не подала повода для сплетен, - понимаешь? - ни разу, ни разу! - тоном женщины, отвечающей за свои слова, воскликнула Мадлена. - Она ведет себя безукоризненно во всех отношениях. Мужа ее ты знаешь не хуже меня. Но она - это другое дело. Между прочим, она очень страдала от того, что вышла замуж за еврея, но осталась ему верна. Это глубоко порядочная женщина.
   Дю Руа был удивлен:
   - Я думал, что она тоже еврейка.
   - Она? Ничего подобного. Она дама-патронесса всех благотворительных учреждений квартала Мадлен. Она даже венчалась в церкви. - Не знаю только, крестился ли патрон для проформы, или же духовенство посмотрело на это сквозь пальцы.
   - Так... стало быть... она в меня... влюблена? -пробормотал Жорж.
   - Окончательно и бесповоротно. Если б ты был свободен, я бы тебе посоветовала просить руки... Сюзанны, ведь правда, она лучше Розы?
   - Да и мамаша еще в соку! - сказал он, покручивая усы.
   Мадлена рассердилась:
   - Насчет мамаши, дорогой мой, могу сказать тебе одно: сделай одолжение. Мне это не страшно. Она вышла из того возраста, когда совершают свой первый грех. Надо было раньше думать.
   "Неужели я и впрямь мог бы жениться на Сюзанне!.." - говорил себе Жорж.
   Затем он пожал плечами:
   "А, вздор!.. Разве отец когда-нибудь согласится выдать ее за меня!"
   Еще не отдавая себе отчета в том, какой ему будет от этого прок, он все же решил понаблюдать за г-жой Вальтер.
   Весь вечер его томили воспоминания, нежные и в то же время будившие чувственность воспоминания о романе с Клотильдой. Ему приходили на память ее проказы, ее шаловливые ласки, их совместные похождения. "Право, она очень мила, - твердил он себе. - Да, завтра же пойду к ней".
   На другой день, после завтрака, он действительно отправился на улицу Верней. Все та же горничная отворила ему дверь и с той развязностью, с какою прислуга держит себя в мещанских домах, спросила:
   - Как поживаете, сударь?
   - Превосходно, малютка, - ответил он и вошел в гостиную, где чья-то неопытная рука разучивала на фортепьяно гаммы. Это была Лорина. Он думал, что она бросится к нему на шею. Но она с важным видом встала, церемонно, как взрослая, поздоровалась и с достоинством удалилась.
   Она держала себя как оскорбленная женщина, и это его поразило. Вошла мать. Дю Руа поцеловал ей руки.
   - Как часто я думал о вас! - сказал он.
   - А я, - о вас, - призналась Клотильда.
   Они сели. Оба улыбались, глядя друг другу в глаза, обоим хотелось поцеловаться.
   - Моя дорогая, маленькая Кло, я люблю вас.
   - А я - тебя.
   - Значит.. значит... ты на меня не очень сердилась?
   - И да и нет... Мне было больно, а потом я поняла, что ты прав, и сказала себе: "Ничего! Не сегодня -завтра он ко мне вернется".
   - Я боялся к тебе идти, я не знал, как ты меня примешь. Я боялся, но мне страшно хотелось прийти. Кстати, скажи, пожалуйста, что с Лориной? Она едва поздоровалась и с возмущенным видом ушла.
   - Не знаю. Но с тех пор, как ты женился, с ней нельзя говорить о тебе. Право, мне кажется, что она ревнует.
   - Не может быть!
   - Уверяю тебя, дорогой. Она уже не называет тебя Милым другом, теперь она зовет тебя "господин Форестье".
   Дю Руа покраснел.
   - Дай мне губы, - придвинувшись к Клотильде, сказал он.
   Она исполнила его желание.
   - Где бы нам встретиться? - спросил он.
   - Да.. на Константинопольской.
   - Как!.. Разве квартира еще не сдана?
   - Нет... Я ее оставила за собой!
   - Оставила за собой?
   - Да, я надеялась, что ты ко мне вернешься.
   Ему стало тесно в груди от внезапно наполнившей его горделивой радости. Значит, эта женщина любит его, значит, это настоящее, неизменное, глубокое чувство.
   - Я тебя обожаю, - прошептал он и, помолчав, спросил: - Как поживает твой муж?
   - Отлично. Он пробыл здесь месяц и только третьего дня уехал.
   Дю Руа не мог удержаться от смеха:
   - Как это кстати!
   - Да, очень кстати! - простодушно заметила Клотильда. - Впрочем, его присутствие меня не стесняет. Ты же знаешь?
   - Да, это верно. В сущности, он прекрасный человек.
   - Ну, а ты? Как тебе нравится твоя новая жизнь? - спросила она.
   - Так себе. Моя жена - подруга, союзница.
   - И только?
   - И только... А сердце...
   - Понимаю. Но она мила.
   - Да, но она меня не волнует. Когда же мы увидимся? - еще ближе придвинувшись к Клотильде, прошептал он.
   - Ну хоть... завтра... если хочешь?
   - Хорошо. Завтра в два часа?
   - В два часа.
   Он встал и, уже собираясь уходить, смущенно заговорил:
   - Знаешь что, квартиру на Константинопольской я хочу перевести на свое имя. Непременно. Недоставало еще, чтобы ты и теперь за меня платила!
   В приливе нежности Клотильда поцеловала ему руки.
   - Делай как знаешь, - прошептала она. - С меня довольно, что я ее сохранила и что мы можем там видеться.
   С чувством полного удовлетворения Дю Руа удалился.
   Проходя мимо витрины фотографа, он увидел портрет полной женщины с большими глазами, и эта женщина напомнила ему г-жу Вальтер. "Ничего, - сказал он себе, - с ней еще можно иметь дело. Как это я до сих пор не обратил на нее внимания! Интересно знать, с каким лицом встретит она меня в четверг?"
   Он шел, потирая руки от радости - радости, охватившей все его существо, радости при мысли о том, что ему всюду сопутствует удача, эгоистической радости ловкого и преуспевающего мужчины, испытывая сложное и приятное ощущение польщенного самолюбия и утоленной чувственности - ощущение, вызываемое успехом у женщин.
   В четверг он спросил Мадлену:
   - Ты не пойдешь на турнир к Ривалю?
   - О нет! Меня туда совсем не тянет, я пойду в палату депутатов.
   Погода была великолепная, и Дю Руа заехал за г-жой Вальтер в открытом экипаже.
   Увидев ее, он замер от удивления, - такой молодой и красивой показалась она ему. Сквозь белые кружева, которыми был отделан корсаж ее светлого с небольшим вырезом платья, проглядывала пышная, высокая грудь. Он никогда не думал, что она может быть такой моложавой. Он нашел, что она и в самом деле весьма соблазнительна. Но во всем ее облике - облике тонной, благовоспитанной дамы, добродетельной матери -было нечто такое, что не привлекало к ней нескромного взора мужчин. К тому же, обладая ясным, здравым и трезвым умом, застрахованным от крайностей, она взвешивала каждое свое слово и говорила лишь о том, что всем было давно известно и никого не могло задеть.
   Сюзанна, вся в розовом, напоминала только что покрытию лаком картину Ватто, а ее сестра Роза походила на гувернантку, приставленную к этой прелестной куколке.
   Перед домом Риваля уже вытянулись в ряд экипажи. Дю Руа предложил своей спутнице руку, и они вошли.
   Это был турнир в пользу сирот Шестого парижского округа, и в его устройстве принимали участие в качестве дам-патронесс жены сенаторов и депутатов, связанных с "Французской жизнью".
   Госпожа Вальтер обещала приехать с дочерьми, но от звания дамы-патронессы отказалась: ее благотворительность не выходила за рамки, предусмотренные духовенством, и не потому, чтобы она была очень набожна, а потому, что брак с иудеем, по ее мнению, обязывал ее к известного рода религиозности, тогда как празднество, затеянное журналистом, принимало республиканскую окраску и могло произвести впечатление чего-то антиклерикального.
   Уже за три недели до турнира в газетах всех направлений можно было прочитать:
   "У нашего уважаемого коллеги Жака Риваля возникла столь же блестящая, сколь и благородная идея устроить в своей холостой квартире, при которой имеется прекрасный фехтовальный зал, большой турнир в пользу сирот Шестого парижского округа.
   Приглашения рассылаются супругами сенаторов: г-жами Лалуань, Ремонтель и Рисолен и супругами известных депутатов: г-жами Ларош-Матье, Персероль и Фирмен. Сбор пожертвований состоится в антракте, после чего вся сумма будет немедленно вручена мэру Шестого округа или же его заместителю".
   Это была грандиозная реклама, в корыстных целях изобретенная ловким журналистом.
   Жак Риваль встречал гостей у входа в свою квартиру, где был устроен буфет, - расходы на него должны были быть покрыты из валового сбора.
   Просительным жестом указывал он на узкую лестницу, по которой надо было спуститься в подвал, где находился фехтовальный зал и тир.
   - Вниз, сударыни, пожалуйте вниз. Турнир будет происходить в подземном зале.
   Увидев жену своего издателя, он бросился к ней навстречу. Затем пожал руку Дю Руа.
   - Здравствуйте, Милый друг.
   Тот был удивлен.
   - Кто вам сказал, что...
   Риваль не дал ему договорить:
   - Госпожа Вальтер, здесь присутствующая, - ей очень нравится это прозвище.
   Госпожа Вальтер покраснела.
   - Да, признаюсь, если б мы с вами познакомились поближе, то я, как маленькая Лорина, называла бы вас Милым другом. Это к вам очень подходит.
   Дю Руа засмеялся.
   - Сделайте одолжение, сударыня, прошу вас.
   Она опустила глаза.
   - Нет. Мы недостаточно близки для этого.
   - Могу ли я надеяться, что со временем мы станем ближе? - спросил он вполголоса.
   - Будущее покажет, - ответила она.
   Пропустив ее вперед, он начал спускаться по узким ступенькам, освещенным газовым рожком. Что-то зловещее было в резком переходе от дневного света к желтому пламени газа. Уже на этой винтовой лестнице пахло погребом, влажным теплом, сыростью, которая пропитывала вытертые ради такого случая стены, веяло церковным запахом ладана и ароматом женских духов - ириса, вербены, фиалки.
   Из ямы долетал мощный гул толпы, дрожавшей от нетерпения.
   Подвал был весь иллюминован гирляндами газовых рожков и венецианскими фонарями, которые прятались в зелени, маскировавшей каменные, покрытые плесенью стены. Всюду, куда ни посмотришь, - ветки. Потолок был украшен папоротником, пол устлан цветами и листьями. Публика была в восторге от этого убранства, свидетельствовавшего, по ее мнению, о необыкновенной изобретательности устроителей.
   В глубине, в маленьком смежном подвальном помещении, возвышалась эстрада, по обеим сторонам которой тянулись два ряда стульев, предназначенных для жюри.
   На скамьях для публики, расставленных справа и слева, по десяти в каждом ряду, могло разместиться около двухсот человек. Приглашено же было четыреста.
   Подле эстрады молодые люди в фехтовальных костюмах, длиннорукие, долговязые, поджарые, закрутив усы и выпятив грудь, уже рисовались перед публикой. Зрители называли их по фамилии, показывали друг другу любителей и профессионалов, прославленных мастеров фехтовального искусства. Мужчины в сюртуках, старые к молодые, являвшие некое фамильное сходство с фехтовальщиками в специальных костюмах, стоя вокруг них, вели между собой беседу. Штатские рыцари и знатоки рапиры, они тоже добивались, чтобы их заметили, узнали, назвали по фамилии.
   Дамы, занявшие почти все скамьи, наполняли зал громким шепотом и шелестом платьев. В этом густолиственном гроте уже нечем было дышать, и они, точно в театре, обмахивались веерами.
   - Оршад! Лимонад! Пиво! - время от времени выкрикивал какой-то остряк.
   Госпожа Вальтер и ее дочери пробрались к первому ряду, где для них были оставлены места. Дю Руа усадил их и, намереваясь уйти, шепнул:
   - Я вынужден покинуть вас, - мужчинам не разрешается занимать места на скамьях.
   - Мне бы все-таки очень хотелось, чтобы вы остались, - нерешительно заметила г-жа Вальтер. - Вы бы называли мне участников турнира. Может быть, вы станете у края скамейки, - здесь вы никому не будете мешать.
   Она смотрела на него своими большими кроткими глазами.
   - Право, оставайтесь с нами, господин... господин Милый друг, - настаивала она. - Вы нам необходимы.
   - Слушаюсь, сударыня... с удовольствием, - сказал Жорж.
   Со всех сторон слышалось:
   - Здесь очень занятно, в этом подвале, очень, очень мило.
   Жоржу был хорошо знаком этот сводчатый зал. Ему живо вспомнилось утро накануне дуэли, которое он провел здесь в полном одиночестве, перед белым картонным кружком, смотревшим на него из глубины второго подвала, будто огромный и страшный глаз.
...

---